Савшинский

С.И.Савшинский

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ НЕЗАБЫВАЕМОГО АРТИСТА

Софроницкого я знал с 1916 года, когда он поступил в класс Леонида Николаева.
Окончив консерваторию годом раньше, я не порывал связи со своим учителем и посещал время от времени его уроки с учениками, в числе которых было немало высокоодаренных пианистов и музыкантов. Слушать занятия с ними было интересно и поучительно.
Как-то, при одной из встреч в начале 1916 года, Леонид Владимирович сказал мне: «Приходите послушать чудесного мальчика. Он в прошлом году приехал из Варшавы. Мне кажется, что это выдающийся талант, и он уже отлично играет». Такой отзыв Леонида Владимировича, всегда скупого на лестные слова по адресу своих учеников и обычно довольствующегося сдержанной оценкой: «Очень мило!», насторожил меня. Узнав, что новый ученик занимается по средам, я в одну из ближайших сред пошел в консерваторию.
В классе я застал Вовочку. Так звал его Леонид Владимирович и позднее все более и менее близкие к нему люди, выражая ласкательным именем нежность и любовь, которые рождал у всех его облик, пленительный и в юношеские, и в зрелые годы.
То был юноша из страны романтических грез Шумана. Мне он представился воплощением Эвзебия: застенчивый, но не робкий, внутренне сосредоточенный, словно отстраняющийся от грубых прикосновений жизни. Играл он в тот день пьесу, которую сохранил в своем репертуаре на долгие годы, — Тарантеллу из цикла «Венеция и Неаполь». Исполняя это блестящее, полное огня произведение, он словно переродился, быть может, правильнее сказать — перевоплотился. Трудно было предполагать, что застенчивый, замкнутый, несколько скованный в движениях юноша таит в себе столько пламенного темперамента и мужественной воли, что он с такой непринужденной теплотой, непосредственностью и богатством интонаций может спеть характерно итальянскую канцону, украшенную элегантными фиоритурами. И уже тогда нельзя было не заметить некоторых особенностей его художественной индивидуальности.
Все, начиная с трактовки этого заигранного произведения, своеобразного чувства фразы, ритма и красок инструмента, говорило, что Леонид Владимирович прав: Софроницкий не был одним из вундеркиндов, блиставших техникой, апломбом и темпераментом, которыми в те годы была богата Петербургская консерватория. Это был юный поэт. Он вкладывал в исполнение музыки всю наивную страстность первой любви к ней, играл с полной самоотдачей пылкой и нежной натуры романтика. Пусть в его исполнении и были недочеты еще не вполне зрелого пианиста, но нельзя было слушать его без увлечения и волнения.
Леонид Владимирович провел урок с большим мастерством и педагогическим тактом. Вопреки обыкновению дотошно прорабатывать каждую деталь, вникать в технику исполнения вплоть до техники игровых движений, здесь он многое предоставлял интуиции и разуму замечательного ученика. Обогатив свой лексикон словами — превосходно, прелестно, чудесно и другими эпитетами превосходной степени, — Леонид Владимирович обращался к ученику: «У вас чудесно прозвучал пассажик. Сыграйте его еще раз, только обратите внимание на си-бекар, ведь он придает остроту линии»; или: «Этот подъем у вас получился увлекательно, но ведь он еще не самый главный, настоящая кульминация впереди — вот она!»; или: «В этом пассаже труден поворот линии. Попробуйте помочь себе поворотом всей руки».
Последовавшие вскоре встречи с Софроницким подтверждали, углубляли и усиливали первые впечатления от его замечательно своеобразного таланта. Однако жизненные обстоятельства надолго оторвали меня от Петрограда, и я был лишен возможности наблюдать быстрый ход его созревания.
Вернувшись осенью 1921 года в Петроград в качестве преподавателя консерватории, я застал Владимира Владимировича уже концертирующим пианистом, завоевавшим горячую любовь взыскательной петроградской публики и выдающихся музыкантов города, еще не забывших выступлений д'Альбера, Падеревского, Гофмана, Бузони, Годовского, Скрябина, Рахманинова и других гигантов-пианистов. Особой любовью дарили его А. Глазунов, А. Оссовский и Эмиль Купер, руководивший в ту пору спектаклями бывшего Мариинского театра и концертами оркестра филармонии. К названным музыкантам добавлю также Веру Ивановну Скрябину, передавшую Софроницкому особую любовь к творчеству своего гениального супруга. Может быть, именно она способствовала тому, что Софроницкий унаследовал характерные черты неповторимого своеобразия скрябинского пианизма. (Женившись на ее дочери, Софроницкий породнился с семьей Скрябина.)
Популярность Софроницкого возрастала из года в год. Ее не затмили концертировавшие в те годы зарубежные пианисты Э.Петри, А.Шнабель, а также яркой кометой вспыхнувший ослепительный талант В.Горовица. Отдавая дань каждому, советская публика особо нежную любовь дарила своему Софроницкому. Его творчество, ни на чье не похожее, стоявшее особняком, было особенно близко советскому слушателю.
Быстро росла всесоюзная популярность Софроницкого. Его концерты в Москве, посвященные сочинениям Скрябина в десятую годовщину смерти композитора, завоевали ему репутацию лучшего исполнителя скрябинских произведений. И действительно, ни до Софроницкого, ни после него не было пианиста, который так тонко и в таком совершенстве проник бы в своеобразный мир музыки этого композитора, исполнился ее духом и нашел выразительные средства для ее воплощения.
В 1928 году состоялась поездка Владимира Владимировича в Польшу и в Париж. Она сопровождалась полным признанием его выдающегося таланта и мастерства.
Вместе с ростом достижений рос и репертуар Софроницкого. Наряду с романтиками Запада и Скрябиным, в круг его любимых композиторов включаются Метнер и Прокофьев. В творчестве Прокофьева Софроницкий одним из первых, если не первым, услышал струю лиризма и задушевности, черты, которые долго если не отрицали, то не замечали исследователи и исполнители, обычно подчеркивавшие бодрость, напористость, гротесковостъ, озорной вызов вкусу к «изыскам» и даже «спортивный дух» его музыки. Охотно играл Софроницкий и картинные произведения Дебюсси. В конце тридцатых годов (сезон 1937/38 года) он дает в Малом зале Ленинградской консерватории серию из двенадцати концертов, в программе которых, наряду с зарубежной классикой и романтикой, было представлено также творчество русских и советских композиторов.
Красота и искусство игры Софроницкого, ее обаяние и сила воздействия были необычайны. Забывалось, что звучит деревянный ящик с молоточками, бьющими по струнам. Казалось, артист непосредственно излучает музыку. «Рояль исчезает, и нам открывается музыка» (Г. Гейне).
Но он не всегда сразу настраивался и увлекал публику. Случалось, что не только в первой пьесе, но даже на протяжении всего первого отделения нельзя было узнать артиста, который умел магически завораживать слушателя. Таким он был с юности. Приведу характерный факт. А. Глазунов, щедрый даже на преувеличенную похвалу, в отзыве об исполнении Владимиром Владимировичем на выпускном экзамене фортепианного концерта писал, что если бы он не слышал до этого в его исполнении так называемой «стильной программы»(Это были произведения Баха или Генделя, Моцарта или Гайдна, иногда Скарлатти; далее шли Бетховен, Шуман, который изредка заменялся Брамсом и еще реже Шубертом; затем обязательно — Шопен и Лист. Произведения русского автора обычно не включались в сольную программу, исполнялся концерт или камерный ансамбль отечественного композитора.), то по исполнению концерта затруднился бы судить о степени дарования пианиста и степени его законченности. Очевидно, лишенный «разгона», Софроницкий не успел войти в настроение и разыграться на эстраде. При исполнении же концертов с оркестром, как правило, надо сразу «брать быка за рога»...
Артист по призванию и таланту, Софроницкий не был избавлен от волнения при каждом публичном исполнении, причем степень волнения была несоизмерима со сложностью задач. Вспоминаю один из концертов учеников Леонида Владимировича, который должен был украсить Софроницкий. Играть ему предстояло всего лишь пару «Сарказмов» Прокофьева, много раз игранных им в концертах, и еще что-то несложное и «неопасное» для исполнения.
Зайдя в артистическую, я застал Владимира Владимировича в одиночестве, пластом лежащим на кушетке. Мертвенно-бледный, он едва ответил на приветствие и, как это бывало не раз, слегка гнусавя, пробурчал: «И зачем вы пришли... я совсем болен и буду плохо играть». Вид его был таким болезненным, что я готов был поверить его словам. Но играл он на редкость вдохновенно и мастерски. А после концерта иным было его настроение, иным был и его вид.
Несколько слов о внешнем облике Софроницкого за роялем. Говорю об этом потому, что внешнее выражает внутреннее. В его облике было что-то, говорившее о душевном благородстве, о большом содержании внутренней жизни, чистоте и красоте души. Знавшие Владимира Владимировича навсегда запомнили бледное лицо, сосредоточенный взгляд теплых глаз, посаженных глубоко под низко надвинутыми бровями, взгляд, не любопытствующий происходящим вовне, а словно присматривающийся и прислушивающийся к происходящему внутри — к мыслям и чувствам всегда трепетной душевной жизни; запомнили горькую складку тонко очерченного рта и до конца дней не поседевшую густую шевелюру «живых» темнорусых волос, оттенявших чистый лоб. Высокого роста, стройный, он, державшийся несколько «зажато», на аудиторию не обращал внимания. Он не угодничал перед публикой, не заискивал перед ней. Простота, правдивость, искренность — вот характеристика поведения Софроницкого в быту и в творчестве. Ему было безразлично, как он выглядит во время игры со стороны. И все, не только знающие, что их ожидает, какого кудесника они услышат, но и впервые пришедшие его слушать, сразу неизбежно поддавались обаянию личности этого с ног до головы поэта фортепиано.
В 1937 году, в бытность заведующим фортепианной кафедрой, я поставил перед собой задачу: привлечь Софроницкого к педагогической работе в консерватории. Это оказалось очень трудным делом. С присущей ему скромностью и даже застенчивостью он говорил: «Да что Вы! Я ниногда этим не занимался!.. Да я этого и не умею!.. Да не люблю я это!..» И не легко было убедить его, что никто не ждет от него школярского преподавания, что один лишь факт общения с ним будет вдохновлять тех, кому посчастливится заниматься у выдающегося артиста, а возможность слушать его и видеть вблизи его игру будет лучшей школой для тех, кто умеет слышать и наблюдать.
Согласились мы на том, что систематических занятий со студентами он вести не будет, класса он не берет. Таково было его непреклонное решение. Он будет консультировать аспирантов и в отдельных случаях студентов, занимающихся у других профессоров, разумеется, с их ведома и благословения. Отказался он и от того, чтобы его занятия были открытыми для широкого круга слушателей.
Со слов моих студентов, которых я направил на занятия с Владимиром Владимировичем, я имею некоторое представление о его педагогике того времени. Он не был педагогом, который систематически воспитывает ученика, последовательно развивает его способности и умения. Он не разъяснял при затруднениях, в чем их сущность, не указывал, как и что делать, хотя за долгие годы занятий с Л. В. Николаевым сам, несомненно, хорошо изучил «кухню» фортепианной техники. Но он не был и педагогом типа Иоахима: будучи неудовлетворен исполнением ученика, Иоахим сам играл неудавшееся место и единственным замечанием его было: «Вы должны играть это так!» Софроницкий давал конкретные советы. Они касались общего характера всей пьесы или ее отдельных эпизодов. Когда было нужно, он выделял из целого те или другие элементы фактуры, определял их значение, говорил о манере исполнения. Мог он указать педализацию и даже аппликатуру. Но все указания им не обобщались. «В этом месте левая рука должна играть главную роль... Здесь фигурацию в правой уберите, завуалируйте. Она должна как бы «прислы-шаться», а не звучать «осязаемо» и т. п. Короче говоря, трудно было у него учиться. И чтобы научиться, надо было уметь у него учиться.
В эти годы я еще больше полюбил благородную натуру Владимира Владимировича и сблизился с ним, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте. Впрочем, в такие годы разница не мешает сближению. Еще большая разница не помешала любовно-покровительственному отношению учителя — Леонида Владимировича Николаева — к своему замечательному ученику и почтительно-любовному — Владимира Владимировича — к учителю,. перейти в долголетнюю теплую дружбу.
Годы, полные великих событий, не проходили бесследно для Софроницкого. Вместе со всей страной, мужавшей в борьбе с трудностями и опасностями, крепнувшей, как булат под ударами молота, мужала и крепла личность художника. Доминировавшие в юности нотки женственного лиризма уступили .место мужественной страстности. Его игра подчас становилась суровой до жесткости и трагичной до боли...
Последние мои встречи с Софроницким имели место в конце пятидесятых годов. Это было на его концерте в Музее А.Н.Скрябина и на его квартире, где он жил затворником, появляясь в обществе лишь для выступления в концерте. Консерваторию он не посещал. Со студентами занимался у себя дома. Выступал он в ту пору только в относительно интимных условиях. Делал исключения лишь для концертов в Доме ученых и Музее Скрябина.
Концерты в Музее Скрябина проходили в обстановке домашнего музицирования. Большая комната (не знаю, был ли в ней при жизни композитора кабинет или зал), никакой эстрады, набор разношерстных стульев из разных комнат квартиры, которые расставлялись как кому было удобно. Сидели в свободных позах, охватывая рояль полукругом, в котором оставался свободным лишь проход к инструменту для артиста.
Владимир Владимирович заставил подождать себя сверх назначенного времени. Как всегда, не глядя в публику, он быстро прошел к инструменту и без сборов сразу же заиграл. Программа концерта, о котором я говорю, была посвящена только произведениям Скрябина. Софроницкий играл вдохновенно, с непостижимым, порой загадочным мастерством, при котором музыка, словно возвращаясь к своему истоку, становится магией.
После концерта, когда я зашел в артистическую, Владимир Владимирович обрадованно пошел мне навстречу. Его удивило мое посещение. Увидев меня в публике, он, по его словам, был смущен и не сразу преодолел некоторую скованность. Он привык к тому, чтобы видеть на этих концертах всегда тот же круг адептов Скрябина и своих поклонников. Но потом ему стало приятно присутствие его старейшего, со студенческих лет благожелателя и игралось очень хорошо.
Тут же он пригласил меня к себе. Я был рад случаю побыть с ним и повидать, как он живет. Назавтра отправился к нему. Жил Софроницкий в новом доме на одной из окраин Москвы на тихой боковой улице, по которой не ходят ни трамваи, ни автобусы. Небольшие комнаты, очень скромно, чуть ли не убого обставленные, выглядели неуютно, — все говорило о полном равнодушии хозяев к комфорту, о безалаберной жизни художника.
Я застал у Владимира Владимировича, видимо, близкую ему компанию. Там были его вторая жена Валентина Николаевна, Генрих Густавович Нейгауз, Святослав Теофилович Рихтер, известный кинорежиссер Сергей Юткевич, не знакомый мне молодой поэт. Вечер прошел очень оживленно. Рихтер, по просьбе Софроницкого, играл, поэт читал свои стихи, Юткевич делился впечатлениями о заграничной поездке.
Не с легким сердцем простился я с ним, как оказалось — навсегда. Никогда больше не увижу я Софроницкого, никогда не переживу рождавшееся у меня при общении с ним чувство, в котором сливались и любовь старшего брата, и рядом — взволнованность, восхищение красотой и силой его художественной личности.
Софроницкий умолк навеки. Но мы живем в счастливый век, когда воспоминания об исполнителях остаются не только в памяти и рассказах их современников. Если восприятие звукозаписи и не равноценно восприятию живого исполнения, то все же она дает представление большее, чем фотография. И, слушая Софроницкого в грамзаписи, я погружаюсь в атмосферу тонкого, чистого и вдохновенного искусства и снова общаюсь с дорогим мне человеком и обаятельным художником.

Предыдущая статья ------------ Следующая статья