Г. Г. Нейгауз
ВЛАДИМИР СОФРОНИЦКИЙ
Владимир Владимирович Софроницкий, бесспорно, принадлежит к числу любимейших
в нашей стране артистов. Любовь эту он внушает не только широчайшим массам
слушателей, но и строгим ценителям — профессионалам, музыкантам вообще,
пианистам в частности. Если бы у меня было достаточно времени и досуга,
я с радостью посвятил бы Софроницкому целую книгу, ибо я знаю мало пианистов,
которые на протяжении десятков лет так глубоко меня занимали, пробуждали
столько чувств и дум, так часто меня восхищали, просто были таким значительным
событием в моей художественной жизни. Вряд ли я смогу в газетной статье
дать хотя бы приближенное представление обо всем, что для меня связано с
именем «Софроницкий», но попытка не пытка...
Впервые я увидел и услышал Владимира Владимировича тридцать восемь лет назад
в доме ныне покойного профессора Московской консерватории Анны Павловны
Островской. Он много играл, преимущественно Скрябина, играл чудесно, обаятельно
и сам был при этом красив, как юный Аполлон!
Я, не сопротивляясь, сразу подпал под его очарование, от которого уже никогда
не освобождался, да, впрочем, никогда и не стремился к этому. Мне тогда
же стало ясно, что слухи о нем оправданны, что это явление исключительное.
«Вот что такое красота, это именно и есть красота!» — эти простые мысли,
скорее междометия, непроизвольно возникали в моей душе, когда я слушал его
и в первый раз у Анны Павловны, и впоследствии на протяжении более трех
десятилетий, много-много раз. Его игра вызывала какое-то особое, обостренное
чувство красоты, сравнимое с красотой и запахом первых весенних цветов —
ландыша или сирени, которые трогают не только сами по себе, но и как ожившее
воспоминание о столько раз и всегда заново, всегда в первый раз пережитом
и испытанном… Иногда эта красота приобретает у Софроницкого причудливые
очертания орхидей, морозных узоров на окне в январскую стужу, сказочность
северного сияния… Печать чего-то необыкновенного, иногда почти сверхъестественного,
таинственного, необъяснимого и властно влекущего к себе всегда лежит на
его игре... Его изощренность, не терпящая ничего грубого, крикливого, назойливого,
слишком чувственного, слишком прямолинейного, слишком общедоступного и «обязательного»
(пусть даже в лучшем смысле), не имела и не имеет ничего общего с болезненной
утонченностью художника, отворачивающегося от жизни и ее правды. Эта изощренность
приводит мне на ум скорее знаменитое изречение Альберта Эйнштейна: «Gott
ist raffiniert, aber nicht bosarting» — «Бог изощрен, но не зловреден»,
чем мысли об «уходе из жизни», пессимистическом неприятии ее и т.д. Нет,
эта «изощренность» есть один из прекраснейших цветов жизни, духовной культуры,
одно из прекраснейших проявлений искусства, без которых оно никогда не достигает
своих вершин. Красота Моцарта, Шопена, стихов раннего да и позднего Блока,
изощренная красота Скрябина (и раннего, и позднего), Дебюсси — я бы мог
привести еще много примеров из истории искусства — вот чему, мне кажется,
родственно, близко искусство Софроницкого. Но не надо перечислений и аналогий.
Хочется описывать большое явление в области искусства скорее в его первозданности
и уникальности, чем в аспекте истории, социологии, хотя такой подход и тысячу
раз оправдан, и правомочен, и необходим, и неизбежен.
Софроницкий прошел прекрасную пианистическую школу. Начав в детстве заниматься
у знаменитого варшавского пианиста Александра Михаловского, крупного виртуоза
и тонкого исполнителя Шопена, он впоследствии окончил Ленинградскую (Петроградскую)
консерваторию у одного из виднейших наших профессоров, воспитателей талантливой
пианистической молодежи — у Л. В. Николаева. Оба учителя привили молодому
Софроницкому любовь к законченности отделки, безупречности техники, красоте
звука и музыкальной фразы. Впрочем, думаю, что этими качествами пианист
обладал «от рождения», и хорошая школа только успешно развила его природные
данные. (Софроницкий рассказывал мне, что, когда он был еще мальчиком, в
Варшаве его. долго слушал в смежной комнате поэт Александр Блок, и рассказывал
это с большим волнением.).
Известность пришла к Владимиру Владимировичу рано (ему было приблизительно
лет 20), но не носила того эпатирующего, «сногсшибательного» характера,
который преобладает в начальной биографии многих выдающихся пианистов-виртуозов.
Круг его почитателей, начав с самых тонких, взыскательных ценителей музыки
и фортепианного искусства, постепенно и закономерно расширялся, достигнув
уже через несколько лет огромных размеров. На моей памяти любой концерт
Софроницкого проходил неизменно при переполненном зале и при самых горячих
и искренних овациях аудитории. Глубокое проникновение в свои творческие
замыслы, умение передать какую-то «тайную черту» исполняемого, что-то свое,
бесконечно свое, личное, пережитое, подслушанное где-то в глубоких и «темных»
тайниках своей души, — вот что всегда привлекает и восхищает слушателя.
Можно с ним «не соглашаться», как принято говорить (ведь восприятие искусства
так же бесконечно и разнообразно, как само искусство), но не внимать ему
нельзя, и, внимая, нельзя не почувствовать и не осознать, что искусство
это замечательное, уникальное, что оно обладает теми чертами высшей красоты,
которые не так уж широко распространены на нашей планете.
Черты эти вы найдете в любом произведении любого автора, играемого Софроницким.
Я не хочу этим выразить довольно трафаретное суждение, что он «одинаково
хорошо» играет любого автора. Что значит «одинаково хорошо», и для кого
«одинаково хорошо»? Его репертуар огромен, как, впрочем, у всех действительно
больших пианистов. Вспомните при этом, как по-разному он играет и играл
на протяжении десятилетий одни и те же вещи! И все-таки после нескольких
тактов всегда можно было узнать, что играет именно Софроницкий.
Много лет тому назад я написал, что слушая его, поневоле вспоминаешь слова
Гераклита: «Дважды не вступишь в одну и ту же реку». Это действительно так,
Блок как-то писал, что Врубель сорок раз рисовал и перерисовывал голову
своего падшего Демона и что некоторые варианты были гораздо лучше того окончательного,
который мы видим в Третьяковской галерее. Явление это в точности напоминает
мне то, что происходит с Софроницким, когда он в 50-й или 100-й раз играет
какой-либо ноктюрн Шопена или Двенадцатый этюд Скрябина из ор. 8. Тут не
только та вечная неудовлетворенность, я бы сказал, «ненасытность» настоящего
художника, которая обычно именуется «поисками» (хотя в этих поисках гораздо
больше находок, чем даже в лучших находках менее одаренных художников),
тут, кроме всего, — я говорю о Софроницком — властвует закон концертного
исполнения — закон мгновения, закон данной минуты, данного душевного состояния,
данного переживания, который, как бы ни был высок стандарт художника в целом,
непременно скажется на исполнении… В этих колебаниях исполнения сказывается,
кроме всего остального, и искренность большого художника, его автобиографичность
— он не может говорить неправду, и, если он в данный момент почему-либо
находится в «надире» своего душевного состояния, он не может «делать вид»,
внушить слушателям, что он находится в «зените».. (Этот вопрос часто обсуждался
в критике, достаточно вспомнить суждения о Мочалове или Леонидове.)
Я этим вовсе не хочу сказать, что в творчестве Софроницкого преобладает
«дионисийское» начало (стихийное) в противовес «аполлиническому», о котором
говорили еще древние греки. Наоборот, у Софроницкого, если уже рассматривать
его в этом плане, скорее преобладает аполлиническое начало, что, однако,
нисколько не мешает ему играть по-разному, так заметно по-разному (как бы
создавая каждый раз новый замысел исполнения), что я с трудом назову другого
художника-исполнителя, который умел бы так перевоплощаться, так изменяться,
оставаясь всегда верным себе, всегда искренним, не заимствуя ничего извне…
В этой «многоликости» Софроницкого, если допустимо такое выражение, я усматриваю
высокое качество его искусства — оно говорит о богатстве его фантазии, о
неисчерпаемом импровизационном даре, а ведь это самые необходимые, самые
лучшие свойства исполнителя. Многие считают Софроницкого по преимуществу
лириком. Может быть, это и так, но тогда хочется высказать еретическое суждение,
что, вероятно, вся музыка целиком по преимуществу «лирика». С каким демонизмом
этот «лирик» исполнял еще в молодости «Мефисто-вальс» Листа! Как он умеет
выявить драматические коллизии в таких произведениях, как Фантазия f-moll
Шопена, Соната fis-moll Шумана!
Когда вспоминаешь славный жизненный путь Софроницкого, вспоминаешь десятки,
сотни его чудесных концертов, хочется поговорить о столь многом, о столь
разнообразном, что поневоле «глаза разбегаются», чувствуешь полную невозможность
выразить это словами и опять и опять вспоминаешь Гамлета — слова, слова,
слова… Не лучше ли замолчать. Скажу лишь, если мне дозволено выразить одно
сугубо личное впечатление, что из всего огромного количества слышанных мною
в исполнении Софроницкого произведений мне как-то особенно, действительно
на всю жизнь запомнились следующие сочинения: Десятая соната Скрябина, 24
прелюдии Шопена ор. 28 (это было давно-давно, вероятно, лет 25 тому назад),
«Sposalizio» Листа, Восьмая (fis-moll) новеллетта Шумана, «Сарказмы» Прокофьева,
Ноктюрн F-dur Шопена, «Сатаническая поэма» Скрябина. С этими сочинениями
для меня навсегда связалось незыблемое, прочное и незабываемое ощущение:
мир совершенен, мечта стала действительностью и хотелось вместе с Фаустом
воскликнуть: «Остановись, мгновение» — пусть даже с риском разделять судьбу
Фауста... Я не преувеличиваю — такие моменты, такие встречи с искусством,
с «гением красоты» принадлежат к самому редкому, самому прекрасному, что
можно испытать в жизни.
На этом хотелось бы окончить краткий разговор о Софроницком, об одном из
величайших русских пианистов. Боюсь, что меня могут упрекнуть в подчеркнуто
«юбилейном» стиле этой статьи. Но ведь и на солнце бывают пятна!
Многие считают, да и я сам иногда думал, что Софроницкому лучше «удаются»
(какое несимпатичное выражение!) пьесы небольшие, чем большие, «длинные»,
особенно если они написаны в сонатной, циклической форме. Может быть...
Но вспомним те ослепительные «протуберанцы красоты», которые поминутно выбрасывает
солнце Софроницкого, — с чем еще можно их сравнить! И разве не заставляют
они забывать о всяких кругозорах, формах циклических и нециклических...
Ведь бывают же мгновения, которые ценнее и прекраснее многих лет жизни...
Итак — за красоту, за искусство Софроницкого!
Слава ему, бесподобному поэту фортепиано!
Предыдущая статья ------------
Следующая статья
"Можно с ним «не соглашаться» ..., но не внимать ему нельзя, и, внимая, нельзя не почувствовать и не осознать, что искусство это замечательное, уникальное, что оно обладает теми чертами высшей красоты, которые не так уж широко распространены на нашей планете."
Г.Нейгауз