Берман

Л.Н.Берман

ВСТРЕЧИ с В.В.СОФРОНИЦКИМ

Впервые о Владимире Владимировиче Софроницком я узнал со слов моей матери, А. Л. Маховер, которая училась с ним в одно время в Петербургской консерватории. Основное, что ей запомнилось в молодом Владимире Владимировиче, — это его скромность. Она была свидетельницей того, как он в одном из концертов попросил у публики разрешения повторить превосходно сыгранный и имевший большой успех экспромт Шопена, который он, по его мнению, сыграл неудачно. Рассказывала она мне и о разговоре с Владимиром Владимировичем в коридоре консерватории. Она восхищенно говорила ему, как он хорошо играет. Он сначала ничего не сказал, а потом проговорил: «Разве я действительно хорошо играю?»
Впервые на концерты Владимира Владимировича я попал в конце войны. С самого начала его игра и атмосфера в зале (обычно это был Большой зал консерватории) произвели на меня неизгладимое впечатление. Знакомство мое с Владимиром Владимировичем произошло в 1955 году. Я осмелился прийти к нему в артистическую после концерта и поблагодарить его. Оказалось, что он знает обо мне, слышал по радио. Он очень тепло говорил со мною, и когда я «на авось» попросил разрешение поиграть ему, он сразу же согласился. Так я и очутился у него в квартире. Он был один. Уже были весенние дни, и мы стояли у открытого балкона. Он предложил подождать прихода Валентины Николаевны, чтобы потом не прерывать игры для открывания входной двери. Я еще не знал, кто это Валентина Николаевна, и решил почему-то, что это Валентина Николаевна Макаренко — секретарь фортепианного факультета консерватории. Это можно было подумать, так как Владимир Владимирович был профессором консерватории. Все же это предположение удивило меня и я спросил: «Зачем она придет?» Владимир Владимирович не ожидал такого вопроса и после паузы проговорил: «Как это зачем?.. Надо...» Я, все еще находясь на своей точке зрения, сказал, что она вполне могла бы позвонить по телефону, вместо того чтобы приходить. На это Владимир Владимирович уже ничего не ответил... Только в метро, по дороге домой, я понял истину...
Играл я тогда «Карнавал» Шумана. Кроме «Карнавала», позже, я показывал Владимиру Владимировичу «Чакону» Баха -Бузони, h-moll'ную сонату и «Блуждающие огни» Листа, Восьмую сонату и Токкату Прокофьева, «Ундину» Равеля. Обычно Владимир Владимирович слушал, сидя на диване справа от рояла. Всегда просил ноты и следил; даже сочинения, которые он прекрасно знал, он всегда проверял по нотам. Никогда не прерывал. Всегда после прослушивания говорил свое основное впечатление, вполне определенное, хотя отдельные, даже многие детали вызывали противоположную оценку. Так он похвалил сонату Листа, «Ундину» и «Чакону», хотя некоторые детали исполнения ему не понравились. И наоборот. Ему многое понравилось в «Карнавале», но в целом он меня разругал. Впрочем, разругал, это не то слово. Исключительная деликатность Владимира Владимировича проявлялась и здесь. Самое резкое суждение он умел высказывать в дружеской форме и всегда вселял уверенность на успех в будущем. В своих указаниях он чтил авторский текст, но постоянно старался пробудить творческую фантазию. Как-то он даже сказал: «Здесь надо что-то придумать». Он считал, что всегда в авторском тексте можно сделать много находок. Особенно часто он делал такие находки в полифонической структуре произведения, указывая на какой-то голос, который буквально преображал исполнение. Другое его требование — это полноценность каждого звука и предельная выразительность мелодии. Тонкость педализации также всегда привлекала внимание Владимира Владимировича. Здесь он порою бывал даже педантичен, но всегда справедлив. Обычно его указания касались деталей исполнения. Общий же замысел он никогда не советовал изменять, даже когда, как я чувствовал, он не был согласен с ним. Может быть, и здесь проявлялась его деликатность: ведь я учился у другого профессора и Владимир Владимирович не хотел вмешиваться в «кардинальные вопросы».
Он часто сам садился за рояль и играл отдельные места.
Больше всего в моем исполнении ему понравилась «Фантазия» Скрябина. Зная, как он сам играет и знает Скрябина, я был счастлив его оценкой.
Но «учиться у Софроницкого» — это не только получать его указания и играть ему, а вообще общаться с ним.
Его скромность проявлялась всегда. Разница в возрасте и даже в исполнительском уровне как-то исчезала. Это всегда был товарищ и друг, который не только давал советы, но и сам советовался, например, в выборе программы очередного концерта. Программы, кстати, он составлял всегда с большим вкусом и строгостью, выдерживая не только стилевую, но и тональную гармонию исполняемых рядом сочинений. Не раз помогал он и мне составить программы сольных концертов, а однажды, когда я позвонил ему по просьбе пианистки Г. Мирвис, он помог и ей, дав очень ценный совет.
Владимир Владимирович, будучи исключительно самобытным исполнителем, черпал эту самобытность только в самой музыке. Он не переносил «внешнее оригинальничание» некоторых пианистов. Он не раз говорил, что все должно быть предельно просто. Вот этот редкий синтез исключительной художественной оригинальности, постоянных поисков нового с предельной ясностью и искренней простотой, пожалуй, одно из неповторимых качеств Владимира Владимировича.
Помимо музицирования мы просто «весело проводили время». Владимир Владимирович всегда любил шутку, веселые истории. Сам с увлечением их рассказывал, сохраняя при этом удивительную невозмутимость. Я не помню, чтобы он смеялся, но в то же время в улыбке, трогавшей его губы, в выражении глаз всегда чувствовалось, когда ему хорошо и весело. Часто он бывал по-детски непосредствен. Так, например, он любил слушать, как я пародирую репортаж Синявского о футбольном матче. Однажды он-даже записал это на магнитофон. А потом перед моим уходом попросил меня никому об этом не рассказывать. «У меня будут завтра гости, и я скажу им, что это я себя записал...» Владимир Владимирович умел находить курьезные стороны там, где их никто не замечал. Как-то он сказал мне: «Не правда ли, как странно, что есть певец с фамилией Пищаев, чтец с фамилией Першин, пианист с фамилией Стучевский...»
Владимир Владимирович любил декламацию. Его необычайно выразительный голос передавал все оттенки речи. Однажды Владимир Владимирович предложил мне сделать запись на магнитофоне. Это была рецензия из какой-то старой газеты, кажется, на концерт Листа в России (или Антона Рубинштейна). Статья была написана очень возвышенным слогом и обладала множеством романтических сравнений. Владимир Владимирович читал ее, а мне предложил в это время играть что-нибудь очень виртуозное, так как статья была в основном посвящена виртуозным качествам артиста. Мы выбрали «Дикую охоту» Листа. Владимир Владимирович долго репетировал со мною, добиваясь того, чтобы музыка по возможности соответствовала тексту. Потом сделали запись, вернее даже несколько вариантов. Помню, Владимир Владимирович совсем замучил меня — то одно, то другое его не удовлетворяло, зато как он был рад, когда, наконец, все получилось хорошо!
Помню, 30 сентября 1959 года поздно вечером раздался звонок телефона. «Здравствуйте, это Софроницкий. У вас есть сегодняшняя газета? Прочтите программу радиопередач повнимательнее». Действительно газета извещала, что по третьей программе в 22 часа 30 минут будет передаваться камерная музыка Гайдна в исполнении Моцарта. Я чувствовал, что Владимир Владимирович ждет с нетерпением моей реакции... Потом он сказал: «Теперь звоните своим знакомым, а я буду продолжать звонить своим».
Любил Владимир Владимирович сочинять фразы-перевертыши, когда справа налево и слева направо фраза читается одинаково. Особенно он гордился двумя: «Велик Оборин, он и робок и Лев», возмущенно говорил, что некоторые приписывают создание этой фразы Г. Г. Нейгаузу, тогда как на самом деле автор он. Первым же его созданием было: «Сенсация, поп яйца снес». Потом он хитро улыбнулся и сказал: «вместо поп можно написать Регер». Вообще имя Регера, по-моему, было для Владимира Владимировича эталоном музыкальной схоластики, глубоко чуждой ему. «Это музыка для немцев, которые никогда не поймут по-настоящему русскую музыку», — сказал он мне однажды.
Владимир Владимирович любил, когда я приносил ему пластинки. Вместе мы слушали Сонату h-moll Шопена в исполнении А. Корто, «Карнавал» Шумана и шесть музыкальных моментов Шуберта в исполнении В. Гизекинга. Записи нефортепианной музыки почему-то слушать не хотел. Запись Корто в целом понравилась, кроме, правда, первой части, где было много надуманного.
Восторгался Владимир Владимирович «Музыкальными моментами» Шуберта, которые просил принести еще раз.
О своих записях Владимир Владимирович часто отзывался резко и не любил их. Был очень недоволен появлением пластинки с записью Третьей и Девятой сонат Скрябина, считая качество записи очень плохим. К сожалению, он не услышал уже свои более поздние записи, которые были гораздо лучше по своему качеству.
Мое общение с Владимиром Владимировичем происходило в период, когда он на время оставил концертную эстраду и выступал только в Музее Скрябина. Не буду здесь рассказывать подробно о той волнующей и неповторимой по художественному наслаждению атмосфере, царившей в эти вечера в музее. Об этом могут лучше рассказать другие. Владимир Владимирович извещал меня о каждом концерте по телефону. Впрочем, бывали случаи, когда он звонил и просил не приходить на концерт, так как он не чувствует себя в форме. После концерта (это бывало и позже, когда он снова начал выступать в концертных залах) Владимир Владимирович не любил ограничиваться приемом традиционных поздравлений и благодарностей, что, кстати, делалось всеми и всегда от всего сердца и с большой искренностью. Он всегда что-то говорил о том, как он играл в этот вечер, указывая на то, что ему понравилось, и на то, что совсем не понравилось. К своему исполнению он относился всегда очень строго и принципиально и никогда не скрывал этого от других.
Владимир Владимирович глубоко переживал свою болезнь, не дававшую ему играть где-либо, помимо Москвы. Очень хотел он выехать играть за рубеж и все время надеялся, что здоровье, наконец, позволит ему это сделать.
Владимир Владимирович был исключительно внимательным к другим людям, он любил людей. В период своей семейной драмы он мне сказал по телефону: «Вы ведь знаете, наверное, что мы с Валечкой разошлись» и тут же добавил: «Но мы остались друзьями». Всегда в десять часов вечера музыка у Владимира Владимировича прекращалась, так как он не хотел мешать жителям соседней квартиры. Владимир Владимирович не скрывал, что занимается много, говорил, что любит играть вечером либо в полумраке, либо при очень ярком свете лампы.
Летом Владимир Владимирович, к сожалению, почти никогда не выезжал из Москвы. Одно лето он, правда, провел в каком-то доме отдыха. Потом рассказывал мне, что чувствовал там себя плохо, утром просто страдал, когда аккордеонист ходил под окнами и своей музыкой вызывал отдыхающих на зарядку.
Никогда не посещая концертов, Владимир Владимирович все же был в курсе концертной жизни Москвы, слушая все интересовавшие его радиопередачи и трансляции. Его суждения об игре наших пианистов (разных поколений) всегда были очень содержательны и интересны.
В последние годы жизни Владимира Владимировича я не бывал у него, но мы перезванивались по телефону и встречались после концертов в артистической. И каждый раз Владимир Владимирович говорил, что после его выздоровления мы обязательно возобновим наши встречи и что я должен сыграть ему Сонату fis-moll Шумана.
Увы, этого не произошло, но и те немногие встречи с Владимиром Владимировичем, которые мне посчастливилось иметь, навсегда запечатлелись в моем сердце.

Предыдущая статья ------------ Следующая статья